Владимир Михайлов - Восточный конвой [ Ночь черного хрусталя. Восточный конвой]

— Ну, не знаю, — сказал Гектор, — надолго ли они пришли. Армия еще не сказала своего слова. Хранит спокойствие и нейтралитет. Да, кстати: у армии ведь своя связь, почему мне сразу не пришло в голову!

— Дан, — сказала Ева, — кажется, я смертельно устала, и нога никак не успокаивается. Пешком до Центра не добраться. Выход пока один: идемте ко мне.

— А там у вас машина? — с надеждой спросил Милов.

— Моя осталась в Центре, но я надеюсь, что другая — дома. Там можно будет подумать спокойно, для меня найдется неплохая аптечка. И как знать — может быть, решится вопрос и о связи.

Гектор покачал головой:

— Я неплохо знаю Лестера, Ева. И, откровенно говоря…

— Его сейчас нет дома, — сказала Ева уверенно. — Дан, не размышляйте глубокомысленно. Поверьте: я права. Идемте.

Они вышли на улицу. Торопливо расходились последние участники сбора, и на лицах их было написано, что они идут на трудную и серьезную работу.

— Это в двух шагах, — сказала Ева. — Теперь моя очередь возглавлять шествие.

Улица, на которой они вскоре оказались, была застроена красивыми многоэтажными домами, теперь уже старыми, но по уровню удобств наверняка превосходившими те жилища, которые во множестве воздвигал нынешний век. Было нечто величественное в этих строениях, среди которых не было и двух одинаковых, но все вместе они выглядели архитектурным целым; объединяло их, кроме единой школы, и еще одно: ощущение неприступности, замкнутости, какой-то крепостной уверенности в себе…

Но сейчас незримые крепостные валы словно бы рухнули, и возле домов толпился народ; тяжелые, привыкшие стоять замкнутыми, двери подъездов были распахнуты настежь, зеркальные окна кое-где — тоже, и уже летели на мостовую книги из окон третьего и пятого этажей углового дома. Некоторые падали тяжело, кирпичом, словно за годы стояния на полках книжных шкафов — семейных, переходивших из поколения в поколение — листы их так срослись друг с другом, что уже не могли более разъединиться, как не могли разъединиться судьбы их героев или символы их формул; другие книги, как будто стараясь подольше удержаться «в воздухе, а может быть, и вовсе улететь от ожидавшей их судьбы, раскрывались на лету и были похожи на подстреленных из засады птиц; третьи, самые старые, возможно, или более других читанные, уже в падении разлетались отдельными страницами, и можно было подумать, что кто-то швыряет сверху пачки листовок, чтобы донести до людей неизвестно чей яростный призыв…

Внизу люди сгребали упавшие книги, сносили на руках, толкали ногами, прикладами ружей, громоздя кучу, а другие летели еще и еще, а кто-то уже подносил к куче зажигалку, бережно прикрывая ладонью лисий хвостик пламени, а еще кто-то кричал, задрав голову: „Газеты кидайте, газеты, чтобы сразу разгорелось…“

— Боже мой, боже мой, — бормотала Ева. — Книги, но зачем же книги — они же не вредят природе, почему же их…

— А почему же нет? — сказал Милов, криво усмехнувшись. — Где граница, до которой можно, а дальше — нельзя? Если можно убивать людей — почему же не жечь книги? Трудно бывает начать, но еще труднее — остановиться, особенно если катишься с кручи в каменный век…

— Ненавижу ваше спокойствие, — задыхаясь, проговорила она.

Тем временем еще другие окна распахнулись, и вперемешку с книгами стали грохаться на тротуары и проезжий асфальт радиоприемники — от карманных транзисторов до массивных настольных всеволновых суперов; один, маленький, угодил в голову кому-то из усердствовавших внизу — тот схватился руками за поврежденный череп, сквозь пальцы проступила кровь, кто-то засмеялся, никто не подошел помочь; гулко взрывались выброшенные телевизоры; откуда-то волокли, кряхтя, аппарат телекса; кто-то подтащил несколько портретов и тоже бросил их на книжную кучу, по которой огонь уже поднимался все выше. Из другого подъезда вышвырнули — сильно, словно из катапульты выстрелили, человека — лицо его было в крови, он прижимал к груди пачку каких-то бумаг, их рвали у него, несколько раз ударили, швырнули на тротуар и потом переступали через него, пока он, придя немного в себя, не отполз к самой стене; там он сел, глаза его близоруко моргали, по лицу текли слезы, но обрывки бумаг он все еще сжимал в пальцах…

— Господи, — простонала Ева — у нее подгибались ноги, Милов и Гектор едва не силой тянули ее вперед, поддерживая с двух сторон. — Это же поэт, я его знаю, мы здороваемся, его, наверное, спутали с братом, тот — ученый, но занимается астрофизикой, ну какой от нее вред природе?

— Не ожидал, что такое еще возможно, — сквозь зубы процедил Гектор. — Ну ты, посторонись! — и плечом толкнул одного из огнепоклонников, так, что тот, шатнувшись, невольно отступил, пятясь, на несколько шагов, рассыпая журналы, кипу которых нес на вытянутых руках.

— Оказывается, возможно, — ответил Милов. — И об этом еще мало кто задумывается всерьез. Чем быстрей мы предупредим, тем лучше.

— Сюда, в этот подъезд, — проговорила Ева едва слышно.

Они подошли. Из дома тащили уже не книги, а книжный шкаф — старинный, резной, черный, одна дверца его все время открывалась, ее со злостью захлопывали, но она снова падала.

— Это не ваш, Ева? — спросил Гектор.

Она медленно качнула головой:

— Нет. У нас все современное, мы ведь здесь недавно…

Люди со шкафом застряли в подъезде, войти было невозможно.

— Гектор, помогите им, — попросил Милов.

— Чтобы я, своими руками?..

— Именно вы, и своими руками: должны же мы попасть внутрь.

Гектор выругался и пошел на помощь тащившим; те были хлипковаты, чего о корреспонденте не сказать было. С его помощью шкаф выволокли, бросили на улицу, стали, усердно пыхтя, разламывать на доски. Гектор вернулся.

— Чувствую себя подонком, — сказал он, снова взяв Еву под руку.

— Зачем, зачем? — снова не проговорила, скорее простонала Ева. — Культура же не враг экологии, наоборот, зачем же они все это?

— Очень просто, — сказал в ответ Милов, — уничтожение экологии и есть уничтожение одной из форм культуры, как и истории, как и творчества. Покончив с одним — логически переходят к другому — это естественный процесс: если уж начато уничтожение, оно само собой завершится лишь тоща, когда уничтожено будет все — и сама жизнь.

— Но ведь провозглашается как раз обратное!..

— Когда же вы здесь, в вашего западном парадизе, научитесь понимать, что лозунг — одно, а действие — совсем другое, — с досадой пробормотал Милов.

— Теперь, наверное, уж никогда, — ответил Гектор, — просто не успеем. По-моему, третий этаж, Ева?

— Третий, — подтвердила женщина безразличным голосом.